SOLO

Каждый уже рождён. Интервью с Олегом Генисаретским

- Олег Игоревич, я предлагаю поговорить о формах существования родовых связей в современном российском обществе. 
- Согласен, хотя сам предпочитаю говорить о родовых отношениях, родовом сознании и памяти. Причём как о живых, присутствующих в живом настоящем, «здесь» и «теперь».

- В сознании жителей современной России, по-видимому, довольно часто существует разрыв этих связей на уровне двух-трёх поколений в прошлое. Сильная эмоциональная связь с родителями, также с поколением их родителей, а дальше – потеря интереса и эмоциональной связи. Где-то в середине века прошлого проходит какая-то черта, и предки ниже этой черты уже не интересны. 
- На сужение круга родовых отношений, обеднение словаря родства несомненно оказал влияние процесс урбанизации, массовые переселения, оставление, а то и просто разрушение родовых гнёзд. И вот уже нет мест, куда можно возвращаться. А древним слогом выражаясь, блудный сын – окончательно заблудился, стал скитающимся невозвращенцем!

- Первична потеря возможности вернуться? Сначала интерес к возможности восстановления, а потом невозможность его гасит этот интерес?
- Люди жили вместе в поселениях, где родились и выросли, в знакомой с детства, обжитой природной и архитектурной среде, с вплетёнными в неё соседскими и родственными связями… и вынуждены были покинуть свой ближайший жизненный мир. Вместе с ним утрачена и наглядная, чувственно-предметная основа родовой памяти…

- Материальная основа памяти?
- Родовой дом, в доме стены, окна и двери, утварь всяческая, а по выходе во двор сад-огород, ворота, улица, соседские постройки, деревья… К примеру я жил с 1944 по 1954 год в 50 км от Москвы в Ногинске, б. Богородске. Место в прошлом старообрядческое, крепкие, частные домовладения, высокие глухие заборы... И вот прокатился по нему советский «архитектурный гуманизм» 1960-х годов. Частные дома и заборы снесли, построили девятиэтажные, в свободной планировке, а старые деревья и большие кусты остались на своих местах , и по их расположению на местности и по рисунку стволов явственно проступал в памяти город моего отрочества, родных, соседей и друзей, и то, какая жизнь здесь тогда протекала. Память места, проявляется видом этих живых существ – деревьев.

- Но родовая связь – это же не пространственная связь?
- Она не пространственна, но всякая связь для сознания материализуется в каких-то знаках. Это - образно-средовая составляющая родовой памяти.

- То есть в ХХ веке в ходе многих социальных потрясений эта среда была разрушена, и потому возник разрыв между поколениями?  
- В значительной мере это усилило разрыв. Безусловно. Масштабы социальных преобразований были огромны. Ну, скажем, в Тверской губернии из 12 тысяч деревень 11500 были целенаправленно стёрты с лица земли - как «неперспективные». Дома сожжены, а земли перепаханы, в том числе дорожная сеть. Во-первых, область потеряла рекреационный ресурс. Во-вторых, разрушена память в виде вот этих, веками протоптанных, накатанных путей. 
А ещё когда я в Ногинске, затем в Электростали жил, то во вторую смену учился. А родители с утра уезжали на работу, а вечером, когда я из школы приходил после всех этих общественных нагрузок, они уже спали. И все жизненные циклы были устроены так, что места и времени для предпринятия совместных семейных дел даже не предусматривалось.

- А совместные семейные дела – часть инфраструктуры, о которой Вы говорите?
- Точнее, просто совместное времяпрепровождение. Вроде бы совсем простая вещь, да? Вместе проводить время. Если это село или малый город, то предопределены занятия натуральным хозяйством. Куда вместе? Картошку копать или на базар. 
И надо упомянуть ещё один невероятно важный и непосредственно не связанный с родовыми отношениями, но тоже повлиявший на их ослабление фактор. Бабушки и дедушки, если кто их помнит – были людьми, у которых понятия и навыков свободного времени вроде как и не было. С утра и до ночи все непрерывно в работе. Там скотина, тут огород, там печка, надо готовить, что-то зашить… 
И вот на XXI съезда КПСС было заявлено, что уже «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Мол, через 20 лет будут полностью удовлетворены все потребности повседневной жизни. И поскольку в магазинах будет много молока, не нужно будет иметь коров в частном хозяйстве. Приусадебные участи пообрезали. А поскольку будут трактора, не нужно иметь лошадей в деревне. Во Владимирской области их просто всех перерубили топорами.
 А в городах, соответственно, размер кухонь был сокращён до минимума, что только разогреть что-нибудь на завтрак или перед сном. Потому что декларировалось, что в 500-метровой доступности от места жительства человеку будут предоставлены все повседневные услуги: от полуфабрикатов и готовой пищи до всяческого бытового ремонта. И вслед за превращением кухни-столовой в закуток з квартир исчезли кладовки. И по сути этот подход исключал из домашней жизни совместную домашнюю занятость, оставляя взамен разве что совместное сидение перед телевизором.

- Следовательно, этот разрыв поколений возникает, когда население урбанизируется, «сползает», оказывается вдруг в индустриальной среде, где происходит рационализация быта?
- Важнее то, что это сервисная среда. Город, понятый и сделанный как среда предоставления услуг, где чуть ли не все потребности горожан удовлетворяется путем уже обращением к какой-то системе обслуживания. Чаще всего вне круга «своих», «родных» и «близких». Ну, а дальше уже ведь – школьники в школе, взрослые на рабочих местах, как правило, в других районах, куда нужно переезжать и откуда возвращаться. 
И какая уж тут рациональность, когда час-полтора на работу и час–полтора обратно? Отсюда – атомизация и анонимность городского образа жизни. 

- Олег Игоревич, так вот, можно ли, говоря о факторах разрыва поколений считать одним из них – сознательный или полусознательный – отказ от родовых связей со стороны, скажу это в скобках, простых людей. Мне кажется, 50-60е годы – это время массовой потери интереса к продолжению родовой связи.
- Хорошо, примем такую версию. Но сколько поколений должно пройти, чтобы такой тип безродного сознания закрепился? Платон считал, что пять. Ну, по меньшей мере два – три. И вот ситуация в Советском Союзе: скопом людей выселяют, и нужно уезжать, или они сами уезжают – сначала учиться, потом по распределению на работу. В новом месте проблема жилья решается с помощью общежития. Сначала общего, потом семейного типа, а там, глядишь, годам к сорока ты получишь свою кровать как собственное жильё. 
Ещё с 20-х годов в житейский обиход вошли коммуналки. Вот ещё этот советский феномен, да? До того люди преимущественно жили семьями в домах или квартирах. А тогда началось «уплотнение» и «заселение», с ними возник советский коммунальный быт. Недаром сценарий оперетты Шостаковича «Зойкина квартира» пришлось переписывать, когда её ставили в Америке, –за пределами советской ойкумены такой общественный способ организации частной жизни никому не понятен. Сейчас десятки кинофильмов про те времена сняты. 
Когда целые поколения, даже не одно и не два, вырастают и живут в коммунальных квартирах, у них радикально трансформируется чувство дома. Представь себя, когда вокруг столько людей, и ты с ними в такой тесной связи, когда происходит борьба за время в ванной комнате по утрам, когда у каждой семьи отдельный выключатель у двери туалета и свои сиденья для унитаза. И не дай Бог кто-то что-то взял чужое! 
И как общий социальный эффект всего этого – поражение в правах повседневности! Бытие человеческое, низведённое до натужного изпошленного быта, несовместимого с человеческим достоинством. Принуждение жить в отложенном «светлом будущем», вечное «потом», а «не сейчас». Стоит ли удивляться, что на заре Перестройки с экранов телевизоров зазвучало: «Нет-нет-нет, мы хотим сегодня, нет-нет-нет, мы хотим сейчас!»?
А потом, когда начали получать отдельные квартиры, старую мебель просто выбрасывали, в том числе –раритеты дореволюционного и советского быта, славянские шкафы и тумбочки… Происходило очередное перетряхивание быта. И вот в третьем поколении человек выучился в советской школе, где узнал, что «мы новая историческая общность людей» и наш идеал – «социальная однородность», ну а всяким там «пережиткам прошлого», – вроде родовой памяти, «малой родины», «любви к родному пепелищу» место осталось разве что на исторической свалке…

- …Это как раз шестидесятые годы.
- Это и были те, кто уже не застал родовых гнёзд, пПервое поколение советских людей, родившихся и выросших уже в новой советской городской среде. Бабушка могла быть перевезена в город из деревни, она могла что-то рассказывать. Но это ведь получаются уже сказки.

- И тогда история родовых связей восстанавливается через историю трансформации материальной среды, окружения?
- И так тоже: но не только. Само по себе возвращение в покинутые когда-то родовые места, или приобретение не связанных с ними буквально загородных домов, касается сначала восстановления традиционных видов занятости, из которых может заново – далеко не сразу – прорасти родовое сознание. Существуют и другие инструменты, они представлены в Интернете[1], есть разнообразные периодические издания… Кто таким образом озаботился своим родовым самопознанием, средства для этого найдёт!  
Сохраняются также разнообразные исторические свидетельства. Был такой жанр средневековой письменности: синодики, то бишь поминальные книги. Есть монастырские синодики, есть аристократические генеалогии, а сохранились несколько синодиков за пять-шесть поколений крестьянских. Ну, а как мы знаем, в монастырский синодик зачитывают во время общих трапез предполагается, что за записанными в синодиках именами, стоят жития или житийные легенды… так что мы тут имеем дело не просто с ритуальной рецитацией имён, но также с практикой родовой памятью сообщества. Примерно тоже самое происходит с передачей личных Помянников «за здравие и за упокой» на рядовой литургии, когда молитвы за твоих родных и близких произносит священнослужитель, а не сам прихожанин. 
Другой очень популярной в своё время практикой родовой памяти была семейная фотография родственников на похоронах у гроба покойного. Когда его из дома вынесли, в храм понесли: мы видим на ней венки, скорбящих родственников и покойника. 
А ещё распространенный поныне жанр свадебной фотографии, и во многих семьях бережно сохраняемые письма и фотографии домашних. Вот только кто-то хранит бумаги, а кто-то не хранит.

- Кто восстанавливает родовую историю и зачем, т.е. что может двигать человеком в этом случае? 
- Человек – существо телесное, со всем на свете соотносящееся по масштабу своего тела. И это тело – живое. Оно, как и всё живое, появляется на свет Божий путём своего рождения, свадебного брачевания и, увы, по сю пору смертное. 

- Вот я родился. С родителями я связан, но что заставляет прослеживать…
- Слово «заставляет» меня как-то смущает. Что значит «заставляет»?

- Мотивирует? Откуда это берётся? 
- «Что заставляет?» – это вопрос учёного о причинно-следственной связи и о неком механизме, который заставляет. Если ты будешь копать дальше, придёшь к каким-то воспроизводственным процессам, к цельности и непрерывности прижизненного существования, и, наконец, … к традиции. 
Радикальнее других на эту тему высказался написавший свою гуманитарную генеалогию свящ. Павел Флоренский. Он писал о том, что род свободен и своей судьбой занят сам. Не только мы свободны по отношению к роду, но и он по отношению к нам. И у него есть своя родовая задача, а именно: выткать внутри себя святого, который затем, – в обратной перспективе времени, – будет молиться о спасении всех в роду.  
Можно, конечно, отнестись к этому воззрению как к чисто богословскому, и приняв его к сведению, отложить в сторону. А по мне так в словах о. Павла выражена важная гуманитано-достоверная мысль: о личностно-родовом горизонте человеческого существования, несводимом к мысле/деятельностному, а уж тем более к позитивистскому научно-технологическому горизонтам. Тебе, как философу, больше скажу: личностно-родовому горизонту присуща своя особенная рациональность. Но поскольку наша беседа для журнала всё же не философский семинар, этим и ограничусь. Что касается Флоренского, то в его текстах, особенно в «Философии культа» и «Письмах с Дальнего Востока и Соловков», можно почерпнуть необычайно яркие свидетельства его личносто-родового опыта, мимо которого пройти может только «ленивый и нелюбознательный». 

А теперь, возвращаясь к основному руслу разговора, спросим себя: каким путём, из каких источников родовое сознание транслировалось в повседневной культуре? Непременно лицом к лицу, вместе друг с другом, через события сообщительности в сообществе, т. е. в коммуникативных жанрах, которые сейчас назвали бы этнокультурными или фольклорными. Через систему ритуалов, которыми обустраивалось многое в жизни. И не только важнейшие события рождения, свадьбы-женитьбы, похорон, но чуть ли не весь круг повседневной жизни. Сейчас мы по большей части события родовой сообщительности изучаем «по текстам», знакомимся с ними по сценическим и радийным реконструкциям. А когда-то их соучастно пропевали, выплясывали… Точно так же как люди, воцерковлённые с детства, просто помнят литургический канон наизусть, и им нет нужды его изучать. Ну а тем, кто воцерквляется во взрослом состоянии, либо повезёт пройти добротное оглашение, либо вынуждены будут изучать, обсуждать, принимать решения, и, как мы сейчас, прибегать к рефлексии. Впрочем, это стандартная ситуация в поведении философа, гуманитария по отношению к исчезающим реальностям: в отсутствие живого опыта восполнять его реконструкцией. И по текстам, – если к ним относиться как к заведомо осмысленным, семантически насыщенным и личностно, – мы многое способны узнать… и многому научиться.  

- И всё-таки: в чём состоит метафизика рода? У Флоренского я не очень различаю, где он говорит как мыслитель, а где создаёт красивую поэтическую метафору. 
- Так ведь символ и метафора – суть традиции как таковой. А поэтическая речь метафизически сильнее философско-логизированного языка. 
Одно из самых сильных моих московских впечатлений последних лет – панихида по Владимиру Бибихину. Отпевали его у Николы в Хамовниках, и пришло человек шестьдесят. Ближайшие родственники, друзья, слушатели его лекций, коллеги, в большинстве своем воцерквившиеся за прошедшие 20-30 лет. Поэтому в чём их общий опыт? Ближе к выносу гроба из храма все пели многократное «Со святыми упокой», пока все не подошли и, поцеловав, не попрощались с усопшим. И так минут двадцать, кажется. А как умолкли, в храме повисла какая-то неведомо светлая тишина, таинственная. И теплота соприсутствия. 
Произошло духовное событие. Пора бы уже и выносить, а мы всё стояли, не сходя с мест… в чистом виде событие духовного соприсутствия.
Если спросишь, почему оно относится к личностно-родовому горизонту, отвечу: так мы в литургическом предстоянии поименованы «народом Божьим» и «царственным священством», и тем, и другим прозванием смиряясь, но не смущаясь!

- Есть родовое сознание, родовые отношения… А вот как все это, собственно, словами назвать?
- А чем тебя слово «род» не устраивает?

- Слово-то удовлетворяет, но об этом надо же ещё и говорить.
- Думать? Рассуждать? А что, как не это, мы пытаемся делать с тобою сейчас?
 Ну, смотри: человек, семья, поколение и этническая диаспора, народ как целое – сущности разномасштабные, разными способами социализированные, разнящиеся смысло- и энергоёмкостью. Для именования их «в целом» можно ограничиться словосочетания с прилагательным «родовые», а можно, вспомнив, что genos – это род, назвать их метагендерными, суть дела от этого мало изменится.

- Мне кажется, что гендерные исследования построены на отрицании родовых отношений.
- Это с какой же стати? Разве женско-мужские отношения, по крайней мере, иногда, не заканчиваются деторождением? А при предохранении от беременности или прерывании её не это ли имеется в виду? Поэтому они так или иначе всё равно родовые –вопрос масштаба.

- А в больших масштабах цельность рода как проявляется?
- Как народ, но не в смысле нации, т. е. гражданского сообщества, а в смысле этноса, этнической общности. Кстати, одно из этимологических значений слова «народ» можно почувствовать, сравнив его со словом «надой»: народ –те, кто, народившись, стали народо-населением (страны, региона, города…). Этим пониманием слов «народ», «народность» мы, кажется, обязаны немецким романтикам.

- Народ в романтическом смысле – это родственники? Но ведь, Олег Игоревич, в таком народе не может быть конфликтов, это единое целое.
- Почему не может? «Генос», как мы знаем, имеет тот же корень, как и слово «агон», то есть соревнование, борьба, даже война. Корневая, так сказать семантическая единица, у них общая. И это прекрасно знали авторы, исполнители и зрители античных трагедий.

- Всё-таки род предполагает какое-то такое единство. Мне так кажется, по звуку этого слова. А «семья» – преемственность. И разрыв преемственности её гробит. 
- Если не происходит резкого отрыва детей от слаженного мира родителей, и обеспечено плавное отделение их от себя. 
Мы же знаем, что мы смертны, и в этом смысле род – прерывен, это дискретный процесс. Каждый из нас рождается и умирает, а роды движутся вместе со временем, и в этом проявляется ритуальная сторона личностно-родового процесса – не без трагизма. Именно в ритуальности сплетается и проявляется дискретное и непрерывное. Сценарии семейно, родственного поведения, – благоприятного или неблагоприятного, – устойчиво транслируются из поколения в поколение. И в семейной терапии считается, что выйти из-под власти их возможно, только если они осознаны. Читайте Эрика Бёрна. 
Но в любом случае речь идёт о структуре времени, о хронодинамике и средовом опросредовании, в том числе и в первую очередь о нашей телесной включенности в эту природную среду. Синхронизируются биоритмы, а они и есть – природные ритмы. Ну, исходя из самого простого: утро, день, вечер, ночь, и весна, лето, осень, зима (солнечные ритмы), а еще и лунные …и пошло-поехало.

- И следовательно, есть некая связь с природной цикличностью, род существует в природных циклах? И когда некий представитель рода оказывается в городской среде, где эти циклы на него не действуют или действуют ослабленно…
- Они не могут не действовать! Они действуют, просто немного по-другому. Вот есть известный эксперимент: когда людей полностью изолировали от среды их жизни, и предлагали им выбрать длину суток, одни выбирали сутки длиной в 25 час. в среднем, но были и такие, кто выбирал 48 час. Т.е. из-за городского темпа произошло какое-то перепрограммирование временных расписаний поведения. Когда выбирают «25 час.», значит, одного часа времени нам по жизни не хватает, утрачена естественная цельность, завершённость дня. Что это вдруг? Это результат принуждения к городскому образу жизни.

- И значит, оно как-то влияет на семантику родовых связей, потому что нарушает эту цикличность.
- Ну, во всяком случае, с ними что-то происходит. Как С. С. Хоружий любит выражаться, «человек тронулся». Не в смысле «крыша поехала». Здесь речь идёт о признаках какой-то, пока не очень понятной, трансформации интимного, «внутреннего» и «глубокого» в нас. Другой стороной этой трансформации является всё более заметное расщепление интимной, приватной и публичной частей нашей личной жизни, что говорит также о её ресоциализации, социальные последствия которой также пока не вполне ясны. Эволюционисты сказали бы, что эволюционные процессы перестраиваются во благо к выживанию, а клиницисты сказали бы, что – нет, отсюда все сердечно-сосудистые заболевания…

- Эта перестройка не обязательно губительна для родовых отношений? Дошедшие из доиндустриальной эпохи, они могут адаптироваться?
- В иной постановке это вопрос: каковы же шансы на то, что род человеческий выживет? 
Вообще-то родовые отношения, память и сознание пришли не из ближайшей предшественницы индустриальной эпохи, а из куда более древних времён, из донеолитической и вообще из дочеловеческой эпохи. Индустриальной цивилизации около 500 лет, неолитической революции больше 10 тыс. … По крайней мере, по всем доступным источникам, мы в прошлом застаём символические структуры родства уже в готовом виде. Вот то, что называется «архаикой», что сегодня семиотики описывают в терминах мифо-поэтической и ритуально-драматической) модели мира. Чтобы думать о родах, о структурах родства с этим пластом гуманитарной словесности нужно быть по меньшей мере знакомым.
Да и современный мегаполис – не последняя историческая инстанция. И недаром все-таки говорят о мире как «большой деревне». Или, к примеру, какое будущее обещает проект клонирования человека? Этакое общество, в котором уже нетет ни отцов, ни матерей, ни братьев, ни сестёр, когда все – клоны одного или нескольких прототипов. Когда родовых отношений нет, а живое – есть. Но человеки не рождаются друг от друга. Весь символизм культуры, так или иначе связанный с семейными отношениямирушится в такой системе. Выжило ли бы такое человечество? Пока ещё клоны просто не выживают. А дальше? Ну так ведь далеко не все на такое развитие согласятся, и тогда будет уже не классовая, а гендерная война... 
И ещё меня волнует вопрос: есть ли у этничности своё собственное будущее в том мире, в котором мы хотели бы жить?

- Но Вы определяете здесь этничность существенно иначе, чем большинство социологов.
- Ну и Бог с ними, они ведь социологи, а этничность сама по себе не есть социальная реальность, хотя сегодня, после 200 лет «бесстыдного социологизирования», как выразился Т. Манн, мы привычно имеем дело с социализированной этничностью и глядя на нее сквозь социологическую рамку, видим только социальные объекты. Этничность же – явь другого, личностно-родового сознания, неотрывного от нашей «первой природы». 
Впрочем, у нас с тобой сейчас не тот разговор, чтобы плутать в лесу методологических вопросов.

- Возможно ли наблюдение и описание проявлений родового как некоего факта природы?
- Сколь угодно. Представители живого родового сознания и бытия дают нам некие свидетельства, а дальше мы их наблюдаем и описываем, разыгрываем сценически, озвучиваем музыкально, выплясываем хореографически… если это делает исследователь-гуманитарий, или философ, он наблюдает всё это как факты сознавания, самопонимания, сравнивает и перепроверяет их…

- Вот что меня поражает в таком случае. Момента путешествия, вхождения в «другое», нет. Каждый находится в этом пространстве по факту рождения. И что ещё можно делать с такой причастностью к роду?
- Надо пробовать думать, говорить и писать об этом, я бы так ответил. Мы тут имеем дело с некогнитивными, «непомышляемыми» горизонтами жизни, такими как сны, видения, голоса, ощущения и аффекты разного рода, и относимся к ним как к материалу для наблюдения и описания, не превращая их в целенаправленные, рациональные действия, сохраняя их естественность и подлинность. 
Вот, к примеру, Гуссерль начинал свой путь в философии с того, что законы арифметики равно обязательны и для обезьяны, и для человека (а потом оказалось – и для вычислительных машин), а ближе к концу заговорил о «жизненных мирах».  
Я думаю, тут не обошлось без вызова родового сознания проступившего благодаря известным политическим обстоятельствам Германии 1920-30-х годов. И считаю, что на этот вызов до сих пор не только не найдено окончательного ответа, но что ещё хуже, сам вызов этот не признан в своей исторической серьёзности. И происходит только затыкание дыр с помощью политических запретов на «разжигание ненависти».

- Получается, что современные политические институты и механизмы управления общественной жизнью не состоянии отвечать на вызовы родового сознания…
- Да, покуда эти институты и механизмы не имеют сильной этнокультурной, этносоциальной, этнополитической, гуманитаристики. Необходима искусная, на высшем уровне развитая гуманитарная работа. А пока социально-гуманитарная компетентность их близка к нулю.
Так что чего-чего, а работы у нас невпроворот!
На этом можно было бы и закончить этот наш разговор, да хочется обозначить тему для следующего: 
Есть потребность в доверии. Без первичного доверия вообще социальности не существует. Кому-то в той или иной степени приходится доверяться в этом мире. Первичное доверие, именно оно это и является потом залогом более-менее успешной, счастливой жизни. Знать, чтобы верить, – значит хранить верность. Это дело чести, а не вкуса. 
Открытая сообщительность, доверительные встречи. И начать ходить в гости друг к другу, как недавно подхватил эту тему Роман Спектор, чтобы выслушивать, смотреть, вместе есть и пить…
Искать, что и кто может свидетельствовать. А не подглядывать и не судить из-за угла!